Когда воют волки - Акилину Рибейру
Не возразив ни слова, Мануэл упал на грудь, закрыл лицо руками и вытянулся, будто мертвец. Отец сидел справа от сына, глядел на него пристальным, насмешливым взглядом и тоже молчал. Было слышно, как струится вода в ручье, как она падает с обрыва и, журча, уносится в низину. Вот сойка прокричала на холме, и вечерний ветер, словно рачительный хозяин, осматривающий свою ниву, зашелестел ветвями березок, прошумел и закружился в танце — сначала среди деревьев, а потом вниз по склону. С ногами, длиннее, чем старые сосны, и талией, тоньше осиной, этот баловень несся над землей, отплясывая фарандолу в клубах пыли, поднимая столбом листья и мусор. Он дурачился, потом затихал в зарослях кустарника, потом снова появлялся и исчезал, словно ходил взад и вперед, разбрасывая семена. Старик раздраженно прогонял его: «Пошел вон, грязный поросенок!», — но он неугомонно кружил над вереском, затем перескочил на луг и пропал вдали.
Мануэл все еще лежал неподвижно, и в душу старика закралась жалость. Теперь он испытывал угрызения совести, которые незаметно для него самого толкали его к молчаливо страдающему сыну. Да, он причинил ему боль. Старик понимал, что эта боль сильнее, чем боль от удара. К тому же он не знал наверняка, привез сын денег или не привез, хотя сам видел, как Мануэл швырял деньги, подносил подарки всем подряд. Было у него такое чувство, что все это делается напоказ, но пойди узнай…
Мануэл по-прежнему не шевелился, и старик ласково положил руку ему на плечо:
— Не сердись, сынок! Если у тебя есть деньги, если ты богат, тебе же лучше. Мне от тебя ничего не нужно. О твоей жизни я ничего не знаю. Ты ведь никогда не рассказывал…
Сын посмотрел на отца грустным взглядом, в его глазах стояли слезы.
— Никогда ни слова… Еще раз говорю: если ты богат, тем лучше, а мне от тебя ничего не нужно. Но ты должен понять, на дом надо много денег. На одни только гвозди сколько уйдет… Старый дом, конечно, можно продать, но разве хватит этих денег?
Услышав, что отец говорит теперь спокойно и ласково, Мануэл смахнул кулаком набежавшие слезы и ответил:
— У меня есть несколько конто[13], значит, хватит.
— Ну, если так, строй на здоровье!
Мануэл опять разволновался, и слезы снова выступили у него на глазах.
— Знайте, отец, что я был богат… очень богат, так богат, что мог купить весь наш приход и еще осталось бы. И уверяю вас, я снова буду богатым…
— Может, и будешь. Педро Сем тоже был богат… Но с тобой, наверно, случилось то же, что с ним. Ты не отчаивайся! И с пустым карманом и с деньгами человек всегда должен оставаться человеком.
— Я был очень богат! Очень! И снова буду! — Мануэл едва сдерживал рыдания.
— Успокойся, успокойся. Человек остается собой, тысячи у него или гроши.
— Вы мне не верите?
Старик не мог сказать «да», не покривив душой, но не мог сказать и «нет». Он встал на колени рядом с сыном, ожидая, когда тот перестанет лить слезы. Его лицо смягчилось, но веры в слова сына в его душе по-прежнему не было. Фарруско подбежал к Мануэлу, лег на землю, положил морду на колени хозяина и, ласково повиливая хвостом, выразил ему сочувствие на своем собачьем языке. Затем пес, увидев, что и старик расстроен не меньше, направился к нему, словно добрый самаритянин. Старик принялся ласкать пса, а Мануэл поднялся и сказал решительно:
— Я уезжаю.
— Уезжаешь?! Не прошло и двух месяцев, как ты приехал, и снова уезжаешь?! Зачем же ты приезжал?
— Да, уезжаю. И знаешь почему? Я был богатым и снова хочу стать им. То, что у меня есть, — это лишь крохи, а я знаю, где настоящее богатство. Я столько раз обращался к богу, что в конце концов понял, где оно меня ждет. Я найду его, я еще удивлю всех вас…
— Ты бредишь…
— Не верите, отец? Думаете, я помешался? Да, я похож на сумасшедшего, но я в здравом уме!
— Да, сынок, да…
— Я здоров. Скоро я вам все расскажу…
Старик, все еще стоявший на коленях рядом с сыном, посмотрел на него, пораженный.
Смеркалось. Над голыми склонами ранний соловей запел свою песенку. И старик, и Мануэл забыли о Короаде, привязанной к колу, как вдруг раздалось ее блеяние. Она проблеяла раз, другой, третий, немного помолчала и снова взялась за свое: очевидно, ей надоела неволя. Потом, разбежавшись, коза, словно ястреб, который бросается на добычу, бросилась на кол и стала его бодать. Когда столб раскачался, Короада поддела его на рога и швырнула вверх. Затем с настойчивым блеянием — ее козленочек звал ее из хижины — она стремительно пронеслась мимо хозяев, требуя открыть ей дверь.
Хотя настроение было подавленным и глаза уже слипались, Теотониу с интересом следил за проделками козы, которые не были ему в новинку.
Но рядом с ним был сын, прежде всего нужно помочь ему, а не козе, даром что она умнее многих христиан, с которыми ему приходилось иметь дело. Напуганный молчанием сына, старик склонился над ним и почти умоляюще прошептал:
— Мануэл!
Но сын смотрел на него сияющими глазами.
— Это такое богатство, ты даже не представляешь себе. На него можно купить столько домов и столько земли, сколько во всем приходе. Что там в приходе! В округе! Но я не хочу богатства. Я хочу, чтобы на земле, где я родился, были построены хорошая школа и больница, были проведены электричество, телефон и вода, годная для питья, хочу, чтобы моя земля стала цивилизованной — ведь сейчас она совсем дикая. Если наше скупое правительство не делает этого, то я сделаю. Не веришь, отец? Богатство там, оно ждет меня, я точно знаю, где оно, и могу дойти туда даже с закрытыми глазами.
ГЛАВА IV
Когда Сесар Фонталва вошел в лавку Жулиао Барнабе, тот, без пиджака стоя у прилавка, наливал керосин из большого, как перегонный куб, бидона в жестянку, которую держала худенькая, растрепанная девчурка, так и стрелявшая глазками.
Распрямив свое вихляющееся, как у орангутанга, туловище, Жулиао воздел руки кверху.
— Извините, ваше превосходительство, у меня руки в керосине. Сейчас вымою…
Он хотел зайти за прилавок, но инженер остановил его.
— Не беспокойтесь. К чему эти церемонии. Керосин, в конце концов, дезинфицирующее средство… Я спешу…
— Как хотите. Я мигом…
— Не стоит. Мой директор написал мне, чтобы я поговорил с
